Als wir den Abschied kommen sahn,
Weintest du einen Ozean,
Der uns sofort hungrig verschlang.
Bald schwand das Licht, verging der Klang.
Ich weiß nicht, ob du an mich dachtest,
Ab und zu des Nachts erwachtest,
Ob du immer einsam schliefst,
Doch nicht alleine,
Blieb ich danach doch stets zutiefst
Der deine.
Zutiefst verletzt.
Zutiefst entsetzt.
So stark vernetzt und doch allein.
Zutiefst verwandt.
Zutiefst gebannt.
So sehr entbrannt, doch ohne Schein.
Zutiefst bewegt,
Zutiefst erregt
Und ein selbst auferlegtes Joch,
Zutiefst verstört
Und unerhört.
Zutiefst ergeben. Immer noch.
Hier unten rann der graue Sand
Nicht mehr so schnell durch meine Hand.
Doch unerbittlich, Korn um Korn,
Ging, was begriffen war, verlorn.
Und nachts vom Muschelsplitterkissen
Wurden Tränen fortgerissen,
Als du mir über mein Grab liefst,
Ohne Gebeine,
Blieb ich dabei doch stets zutiefst
Der deine.
Hier unten wähnte ich mich relativ geborgen
und fast sicher,
Unerreicht, und niemand kam mich suchen oder rief nach mir.
Leis schwebte Tinte fort wie Rauch,
die Zeichen wurden wunderlicher.
Aufgeweicht im salzgetränkten Nass entschwand das Briefpapier.
Oh, zutiefst!
Die Fäden aus dem toten Holz,
endlich befreit von ihrer Bürde,
Schwebten inhaltslos von Strömungen getragen,
träg und faul.
Sich noch erinnernd an ein Sein,
von großer Last geprägt und Würde,
Lebten sie, nun wartet höchstens
ein reflexgetriebnes Maul.
Sind wie erhofft am Ende dieses Tunnels Lichter angegangen?
Anglerfische stehen reglos dort am Antifirmament.
Längst nimmt das Leuchten mich viel stärker
als das Pappmaschee gefangen,
Doch aus dem Bauch fließt Tinte
auf das gleichfalls schwarze Pergament.
Mit einem alten Grätenkamm
Zerfurchte ich den kalten Schlamm
Zudem, was ist, so rasch zerfällt,
Der doch kein Leben mehr enthält.
Einzig die Stille sprach noch Bände.
Selbst als du vom andern Ende
Der Welt ganz leise nach mir riefst
Als Rettungsleine,
Blieb ich dir fern und doch zutiefst
Der deine.
|
Когда мы предчувствовали прощание,
ты выплакала океан,
который тут же алчно поглотил нас.
Вскоре исчез свет, пропал звук.
Я не знаю, думала ли ты обо мне,
просыпалась ли иногда посреди ночи,
спала ли ты все время в одиночестве,
но не одна,
все же после я всегда оставался до глубины души
твоим.
Глубоко задет,
глубоко напуган,
так тесно связан и все же одинок.
Глубоко близок,
глубоко очарован,
так сильно воспылавший, но без сияния.
Глубоко тронут,
глубоко взволнован
и самим возложенное бремя.
Глубоко растерян
и не услышан,
глубоко предан – все еще.
Здесь, внизу, серый песок больше не убегал
так быстро сквозь пальцы,
но неумолимо, песчинка за песчинкой,
то, что держал, ускользало прочь.
И ночами подушка из осколков ракушек
уносила слезы,
когда ты бежала ко мне по моей могиле,
без останков,
все же при этом я всегда оставался до глубины души
твоим.
Здесь, внизу, я мнил себя относительно защищенным
и почти в безопасности,
недосягаемым, и никто не искал или звал меня.
Тихо уплывали чернила, словно дым,
знаки становились причудливее,
размокшая в соленой воде, растворилась бумага для письма.
О, глубоко!
Нити из мертвого дерева,
наконец освобожденные от своей ноши,
бессмысленно плыли, подхваченные течениями,
лениво и без сопротивления,
еще помня о своем существовании,
определенном тяжелым бременем и достоинством.
Они жили, теперь в лучшем случае
их ожидает движимая отсветом пасть.
Зажглись ли огни в конце этого туннеля, как и ожидалось?
Удильщики неподвижно висят на антинебосводе.
Свет уже давно пленяет меня сильнее,
чем папье-маше,
но из брюха текут чернила
на такой же черный пергамент.
Старым гребнем из рыбьих костей
я разглаживаю холодную тину;
к тому же, то, что есть, стремительно разлагается;
она больше не содержит в себе жизни.
Лишь тишина говорила много,
даже когда ты с другого конца
мира тихо позвала меня,
мой спасательный трос.
Я остался далеко, но все же до глубины души
твоим.
|
